— А теперь мы с тобой в Лос-Анджелесе, на расстоянии двух тысяч миль и десяти лет, когда мне уже двадцать четыре, — сказала Теда, — а тебе двадцать девять, и только сейчас встретились!

Он недоумевающе покачал головой.

— Как же вышло, что я тогда тебя не нашел?

— Может быть, тогда нам не суждено было встретиться.

— А может быть, — сказал он, — я просто робел. Девушкам приходилось самим проявлять инициативу. Я носил очки в роговой оправе, и выделялся я книжками под мышкой, а не мускулами. Боже, Теда, милая, у Майка я слопал столько гамбургеров, сколько тебе не снилось.

— С крупными кусками лука, — сказала Теда. — А еще оладьи с сиропом. Помнишь? — Она задумалась, и ей трудно было смотреть на него. — Я не помню тебя, Дейв. Я прокрутила память на десять лет назад, порылась — но тебя не увидела. По крайней мере такого, как сейчас.

— Может быть, ты меня отшила?

— Может быть, если ты заигрывал.

— Нет, помню, что смотрел я только на одну блондинку.

— Девушка-блондинка в Брентвуде в тридцать третьем, — сказала Теда. — В полдень у Майка, в весенний день. — Она стала вспоминать. — Как была одета?

— Помню только синюю ленту у нее в волосах, завязанную большим бантом, и еще впечатление от синего платья в горошек и только начинающих подниматься молодых грудей. Да, хорошенькая была.

— Ты помнишь ее лицо, Дейв?

— Помню только, что она была красивая. По прошествии времени лица из толпы растворяются в памяти. Попробуй вспомнить всех, кого встречала на улице, Теда.

— Если бы, — сказала она, закрыв глаза, — я тогда знала, что встречу тебя спустя годы, я бы тебя не пропустила.

Он иронически засмеялся.

— Но ты ведь этого не знала. Каждую неделю, каждый год видишь массу людей, и большинству из них суждено кануть в забытье. Единственное, что остается на потом, — это оглядываться на смутные мгновения тех лет и вспоминать, где твоя жизнь мельком коснулась жизни другого. Тот же город, то же кафе, та же еда, тот же воздух, но два разных пути и образа жизни, не знающие друг друга. — Он поцеловал ей пальцы. — Мне тоже следовало искать тебя. Но единственная девушка, на которую я обратил внимание, была блондинка с бантом в волосах.

Это ее раздосадовало, и она сказала:

— Мы жили бок о бок, проходили мимо друг друга на улице. Подумать только, в летние вечера, могу спорить, ты ходил к озеру на гуляния.

— А как же, ходил. Смотрел, как в воде отражаются цветные огни, и слушал у карусели музыку, летящую к звездам.

— Помню, помню, — подхватила она увлеченно. — А может, ты и на вечерние сеансы в «Академию» ходил?

— В то лето я посмотрел картину с Гарольдом Ллойдом «Приветствуйте опасность» [8] .

— Да, да. Я тоже смотрела. А вместо журнала шла короткометражка, где Рут Эттинг [9] пела «Свети, урожайная луна, вслед отскочившему мячу».

— Ну у тебя и память, — сказал он.

— Дорогой, это же так близко — и все же так далеко. Ты понимаешь, что целых полгода мы чуть ли не натыкались друг на друга. Это убийственно! Те несколько месяцев рядом и потом десять лет до нынешнего года. Так вечно бывает. Наши знакомые живут в квартале от нас в Нью-Йорке, мы совершенно не видимся с ними, а потом отправляемся в Милуоки и встречаемся с ними в гостях. Завтра вечером…

Она умолкает. Лицо у нее бледнеет, когда она сжимает его сильные загорелые пальцы.

Слабый свет играет на его лейтенантских погонах, помигивая странными гипнотическими бликами.

Ему приходится медленно закончить за нее:

— Завтра вечером я опять уезжаю. За границу. Чертовски скоро, так чертовски скоро.

Он сжал пальцы в кулак и стал беззвучно колотить о столешницу. Через некоторое время он посмотрел на часы и сказал:

— Надо идти, дорогая. Уже поздно.

— Нет, — сказала она, посмотрев на него. — Пожалуйста, Дейв, еще чуть-чуть. У меня кошмарнейшее чувство. Ужасно страшно. Прости.

Он закрыл глаза, открыл их, посмотрел вокруг, разглядел лица. Теда сделала то же самое. Вероятно, у них возникли одинаковые непрошеные мысли.

— Посмотри вокруг, Теда, — сказал он. — Запомни все эти лица. Возможно, если я не вернусь, ты встретишь кого-то вновь, будешь встречаться с ним шесть месяцев и вдруг обнаружишь, что ваши пути уже пересекались — одним июльским вечером тысяча девятьсот сорок четвертого в коктейль-баре «Ла Бомба» на Санстрип [10] в Голливуде. И ты — ах да! — ты в тот вечер была с лейтенантом по имени Дэвид Лейси — что, интересно, с ним сталось? А-а, он ушел на войну и не вернулся — и, черт побери, ты узнаешь, что одно из этих лиц смотрело в нашу сторону, когда я разговаривал с тобой, восхищался твоей красотой и повторял: «Люблю тебя, люблю тебя». Запомни эти лица, Теда, и, может быть, они запомнят нас и…

Ее пальцы прижались к его губам, останавливая любые новые слова. Она была в слезах и в страхе, и от моргания в глазах у нее образовалась пленка, сквозь которую она видела вереницу обращенных к ней лиц и думала обо всех путях и судьбах, и это было ужасно: будущее, Дэвид…

Теда опять посмотрела на Дэвида и прижалась к нему, вновь и вновь повторяя, что любит.

И весь оставшийся вечер он был пареньком в роговых очках, с книгами под мышкой, а она — златокудрой девочкой с синей-синей лентой в длинных блестящих волосах…

Мы с мисс Эпплтри

Никто не помнил, как появилась мисс Эпплтри. Казалось, она существует уже многие годы. Всякий раз, когда Норе не удавалось печенье или когда она садилась за завтрак с ненакрашенными губами, Джордж, смеясь, говорил: «Смотри у меня! Убегу с мисс Эпплтри!»

Или когда Джордж проводил вечер с друзьями и возвращался домой слегка не в форме, помятый жерновами времени, Нора обычно говорила:

— Ну, как там мисс Эпплтри?

— Прекрасно, прекрасно, — говорил Джордж. — Но я люблю тебя одну, Нора. Как хорошо дома.

Как видите, мисс Эпплтри была в доме многие годы, невидимая, как запах травы в апреле или как аромат листьев каштана, опадающих в октябре.

Джордж даже описал ее:

— Рослая.

— У меня рост пять футов семь дюймов [11] без каблуков, — сказала Нора.

— Грациозная, — сказал Джордж.

— С возрастом я стала немного полнеть, — признала Нора.

— И волосы золотистые, как у феи, — добавил Джордж.

— У меня волосы становятся серыми, как у мышки, — сказала Нора. — А раньше блестели, как солнце.

— Немногословная, — сказал Джордж.

— А я люблю посплетничать, — откликнулась Нора.

— И меня любит безоглядно, страстно, без тени сомнения в уме или душе, дико, безумно, — сказал Джордж, — как ни одна разумная женщина никогда не смогла бы полюбить такого жалкого, старого мямлю-трутня, как я.

— По твоим словам, она у тебя настоящая лавина, — сказала Нора.

— Да, но знаешь, — сказал Джордж, — когда лавина скатывается дальше и нужно продолжать жить, я всегда обращаюсь к тебе, Нора. Мисс Эпплтри совершенно невозможна. Я всегда возвращаюсь к своей одной-единственной любви, к женщине, которая сомневается, что я, в конце концов, бог, к женщине, которая знает, что я сую правую ногу в левый башмак, и настолько дипломатична, что в такой момент подает мне два правых башмака, женщина, которая понимает, что я флюгер для любого ветра, и тем не менее никогда не пытается внушать мне, что солнце встает на востоке и садится на западе. Так почему же я заблудился? Нора, ты знаешь каждую пору на моем лице, каждую волосинку у меня в ухе, каждую пломбу в зубах — но я люблю тебя.

— Всего хорошего, мисс Эпплтри, — сказала Нора.

Так проходили годы.

— Дай-ка мне молоток и гвозди, — сказал однажды Джордж.

— Зачем? — спросила жена.

— Да вот этот календарь, — сказал он. — Хочу прибить. Листки падают, как оброненная колода карт. Боже правый! Мне сегодня стукнуло пятьдесят! Дай сюда молоток!